Даниеле Финци Паска: Главное свойство цирка — его способность влиять на человека на уровне глубинных инстинктов

Акробатика и ритуал

Двадцать пять лет назад я и моя команда проходили стажировку в Понтедере у великого мастера и теоретика современного театра Ежи Гротовского. В Италию он приехал с группой молодых актеров ради экстремальных поисков в области театра. Гротовский был убежден, что театр — это некая жертва и актер должен пройти через процесс страданий. Поначалу мы работали почти круглосуточно, не успевали даже поесть. Понтедера — это место, где летом очень жарко и тучи комаров, поэтому к концу занятий мы были совершенно без сил. Нужно было привыкнуть к идее, что актер — святой, готовый пожертвовать собой. Гротовский был поляк, а я скорее человек Средиземноморья. Средиземноморцам свойственно избегать боли, мы не хотим страдать и работать слишком много. Произошло столкновение двух культурных традиций. На тот момент мы уже были достаточно физически подготовленными, но нужно было, по Гротовскому, найти свои пределы страданий и преодолеть их. Это был шок для нас. Мы продолжали работать с Гротовским, но пошли по другому пути: пытались достигнуть такой виртуозности в жестах, чтобы добиться от зрителей эмпатии. Все-таки театр я воспринимаю как одну из форм радости, как возможность погрузиться в определенную атмосферу, как можно более виртуозно коснуться реальности. Поэтому я не считаю себя учеником Гротовского.

Страдание — это один из самых важных вопросов в театре. В цирке мы отдаляемся от него и от его первичного смысла, стремясь обрести детское мировосприятие, некую детскую невинность. Я не думаю, что люди просто нуждаются в радости, нет. Они нуждаются в смысле, в истории, которую бы они признали своей собственной. Для нашей труппы смысл цирка заключается в возможности вступить в диалог со зрителем в особом пространстве.

Французы и итальянцы изобрели театр, эту магическую коробку, в которой что-то происходит, а перед этой коробкой сидит публика. Зона между сценой и зрительным залом, авансцена, была привилегированным местом для клоунов, игравших перед занавесом как можно ближе к публике — ради эмпатии, более близкого контакта со зрителями. Это солиптический театр: если ты меня понимаешь — тем лучше, не понимаешь — тем хуже, но в любом случае я не могу играть без зала. В нашем театре, нашем пространстве, будь то шапито или новый цирк, клоун стремится приблизить к себе зрителя, приручить его, очаровать, танцевать с ним, заключить в свои объятия, что-то нежное, очень личное прошептать ему на ухо, а может быть, дать ему пощечину, как Джанго Эдвардс. На таком языке говорят клоуны.

Двадцать лет назад во время моих первых гастролей в Санкт-Петербурге я на улице разговорился с одним художником, рисовавшим мосты и каналы. По его мнению, культурная ценность актеров намного ниже, чем ценность музыкантов, архитекторов, скульпторов, художников, а клоуны — совсем внизу. Такая у него была иерархия. И это навело меня на мысль, что композиторы и скульпторы работают на будущее, надеются, что их произведения останутся в веках. А у нас, артистов, клоунов, нет этого страха перед забвением. Вечность для нас не существует, наши жесты — как след на песке, который через секунду смоет волна. Это позволяет нам концентрироваться на ощущении «здесь и сейчас», позволяет рождаться и умирать одновременно.

Поэтому мы достаточно настойчиво и даже агрессивно ищем правду существования, каждый день совершенствуемся в ремесле и благодаря этому обретаем виртуозность. Двадцать четыре года я пытаюсь сделать свой простой спектакль все более совершенным. Наша сила заключается в том, что мы остаемся в памяти, в подсознании, в мечтах зрителей и они начинают играть с этими воспоминаниями. Поиски чистого, искреннего, совершенного жеста, придающего смысл и ценность тому, что мы делаем, — эта рутина клоуна, может быть, не менее духовна, художественна, чем у архитекторов, композиторов.

Я начал работать в цирке как акробат, когда мне было семнадцать лет, затем я выступал в «Цирке дю Солей», а потом собрал свою труппу. Я занимаюсь акробатическим цирком. Цирку как месту, как институции не больше двухсот лет, поэтому говорить о его традициях не так интересно. Однако цирковые жанры гораздо более древние.

Акробатика, к примеру, имеет глубокие корни в ритуале инициирования, посвящения. Акробатические жесты в древнейших культах были символом превращения из ребенка во взрослого.

В младенчестве мы двигаемся, как животные, на четырех ногах, а потом встаем на две ноги, сохраняя равновесие. Родители во всем мире аплодируют первым шагам ребенка и его настойчивости. Его ставят на стул, подбрасывают в воздух, бросают мяч, чтобы поймал, — фактически занимаются с ним акробатикой. Потом, по мере взросления, детские трюки становятся более опасными, например, когда ребенок забирается на окно, родители начинают бояться за его жизнь и запрещают дальнейшие эксперименты. Но в начале развития лежит акробатический трюк. В Африке подросток проходит акробатическое инициирование, когда, преодолевая опасность, сохраняет равновесие, бежит с копьем в руке через джунгли, чтобы победить своего первого льва. В Греции в росписях на древних вазах изображали акробатические трюки, в Мексике рисовали играющих на флейтах людей, подвешенных то за руку, то за ногу. Эти изображения означают настоящую жизненную практику. Главное свойство цирка, его оружие — это его способность влиять на человека на уровне глубинных инстинктов. Мы видим заходящего в клетку с хищниками человека и переживаем инстинктивный ужас, заложенный в нас на генетическом уровне. Так цирк объединяет самые разные культуры.

Акробаты и клоуны в цирке ищут совершенный жест. Этим же, по сути, занимаются и спортсмены во время Олимпиады, где каждый жест оценивается по десятибалльной шкале (а сейчас есть даже и сотые, и тысячные доли балла). Но только когда человек достигает совершенства, он может прийти в цирк. В то же время в цирке важно показать не только совершенный жест, а жест, за которым скрывается мысль, душа, тревожные глаза артиста и определенное представление о тех вещах, которые идут из глубин подсознания. Чтобы из гимнаста получился настоящий акробат, должна пройти целая жизнь.

Акробатический жест — древнейшая традиция выражения человеческого духа, которая возникла, может быть, еще до появления осмысленной речи.